Забыть «трофейную экономику»

Спустя четыре года после присоединения Крыма и последовавшего введения в отношении России санкций со стороны США и Евросоюза санкционная тема, безусловно, не утратила актуальности, но ее накал – по крайней мере в России – резко снизился. Об этом можно судить как минимум по недавнему посланию президента Федеральному Собранию, где само слово «санкции» было употреблено всего один раз, в контексте упоминания «тех, кто на протяжении последних 15 лет старается раздувать гонку вооружений, пытается получить в отношении России односторонние преимущества, вводит незаконные с международно-правовой точки зрения ограничения и санкции с целью сдержать развитие нашей страны».

Обозначенный промежуток времени – полтора десятилетия – можно легко распространить и на более отдаленное прошлое. В конечном итоге отсчет истории антироссийских санкций США можно начинать с принятия в 1974 году так называемой поправки Джексона – Вэника к американскому Закону о торговле, ограничившей торговлю США со странами, которые, по мнению американских законодателей, препятствовали эмиграции и нарушали другие права человека. Де-факто эта поправка действовала до перестроечного 1987 года, но де-юре благополучно дожила до 2012 года, после чего на смену ей тут же пришел «список Магнитского», а спустя совсем непродолжительное время и «крымский» пакет санкций.

Иначе говоря, санкции являются неким постоянным условием существования российской экономики в последние четыре с половиной десятилетия – если не в реальном, то в виртуальном виде, – и поиск адекватных ответов на этот вызов также оказывается константой экономической политики страны. Особенно актуальным этот ответ по-прежнему представляется для российской нефтегазовой отрасли, где, в отличие от ряда других сегментов национальной экономики, оказавшихся вполне устойчивыми к внешним шокам, потенциал санкций далеко не исчерпан. Об этом в интервью «НиК» подробно рассказал политолог и экономист профессор НИУ ВШЭ Дмитрий Евстафьев.

«НиК»: Какой сценарий из типового набора («позитивный», «стабильный», «негативный») наиболее адекватно описывает последние четыре года, которые российская экономика провела в усиленном режиме санкций? Какие худшие опасения сбылись и какие, напротив, не оправдались?

– Я бы назвал сценарий «умеренно унылым». Никаких прорывов российская экономика не совершила, но и избежала резких падений. Главное, что не сбылось из негативных прогнозов, – развал финансово-экономической системы. Собственно, это и была цель санкций, в особенности первой их волны. На Западе прекрасно понимали уязвимость российской банковской системы, а в финансовом плане воспринимали нашу страну как финансового карлика.

Но именно в банковской сфере Россия совершила наибольший рывок вперед (да простят меня аграрии), практически за два года создав то, на что у других государств уходили десятилетия, – альтернативные системы финансовых коммуникаций, включая возможности автономного существования в условиях форс-мажоров на глобальных рынках.

Ведь наши новые финансовые инструменты и механизмы будут работать, не только когда против нас введут – если введут – новую волну санкций, но и в случае, если на мировых рынках начнется действительно глобальный кризис, вероятность которого постоянно растет.

«НиК»: Российское руководство неоднократно намекало на то, что западные санкции – это если не навсегда, то надолго. Тем не менее начиная с 2014 года Запад устанавливает санкционные режимы в отношении России на полгода (Евросоюз) или год (США) с последующим продлением. Есть ли в таком подходе некая содержательная логика или же это просто следование некой сложившейся практике? Почему санкции не вводятся с формулировкой в духе «до возврата Крыма Украине»?

– Российское руководство даже не намекало на то, что «санкции навсегда». Оно вполне открыто говорило об этом. Другой вопрос, что многие в российской элите в это «навсегда» не верили и рассматривали перестройку экономики и промышленности как временное и в целом ненужное решение. Осознание того, что импортозамещение в технологиях является долгосрочной политикой, а не мерами экстренного реагирования, направленными на закрытие наиболее критических технологических «дыр», пришло только к окончанию 2016 года. Но и после этого настроения в бизнес-элите сводились к тому, чтобы «напугать Запад импортозамещением», то есть возможностью некоторое время «жить без Запада». Не более того. То, что импортозамещение является среднесрочной политикой выстраивания новых технологических цепочек и обеспечения на этой основе качественного экономического роста в реальном секторе экономики, стало понятно только в 2017 году, когда надежды на возвращение к диалогу с США окончательно рухнули. В этом смысле для российской элиты развитие санкционной политики было неким постепенным, поэтапным прощанием с иллюзиями относительно возможности возврата к прежнему формату отношений с Западом. И, к сожалению, российская экономическая элита в вопросе о санкциях проявила куда меньше здравомыслия и стратегического видения, нежели власть.

Именно нежеланием российского бизнеса признавать долгосрочность санкционной политики, надеждой на то, что «вот-вот рассосется», а если и не рассосется, то с американцами можно будет договориться в «частном порядке» (а именно так пытались действовать российские бизнесмены в ходе маневров вокруг последнего «большого санкционного списка»), объясняется то, что уже в 2016 году не удалось превратить импортозамещение в устойчивый механизм поддержания достойных темпов роста реального сектора экономики.

Несмотря на абсолютно убедительные признаки того, что санкционная политика и вообще «санкционный» формат отношений между Россией и Западом будет существовать длительное время, почти единственным субъектом, который почти сразу же стал инвестировать «вдолгую» в формирование новой экономической системы, стало государство. Частный бизнес же проявил в массе своей почти все признаки отношения к российской экономике как к «трофейной». Инвестиционные процессы в российской экономике в последние три-четыре года держались только на активности государства. И это – опасный факт с точки зрения стратегического развития. Он говорит о том, что бизнес-элита в массе своей не осознает своей роли для страны.

С другой стороны, и Запад вел себя крайне непоследовательно. Эта непоследовательность была результатом глубокой неуверенности в своих возможностях и силах. На Западе были уверены, что вторая санкционная волна – это максимум, что может понадобиться, чтобы «сломать» Россию, заставить ее принять условия «непочетной капитуляции», а эти условия были не столько политические, сколько экономические. То есть полный демонтаж системы национального капитализма, причем как государственной ее составляющей, так и частной. У меня складывалось порой впечатление, что Запад, особенно Европа, был готов оставить России Крым, только бы произошла экономическая капитуляция. А поскольку Россия капитулировать не собиралась, неуверенность в себе на Западе нарастала, и в результате к концу 2017 года мы пришли к ситуации, когда на Западе и, прежде всего, в США уже не могли точно предсказать, насколько следующие санкции будут безопасны собственно для США. Как результат, вместо «экономической анаконды» мы получили ситуацию движения к политическому и военно-силовому обострению, которое мы наблюдаем сейчас в Сирии. Но это – при всей опасности ситуации – свидетельствует, с одной стороны, о том, что глобальная экономическая взаимозависимость существует, а с другой – что она действует на всех, обозначая пределы экономической неуязвимости даже самых мощных в экономическом плане государств.

«НиК»: В период предвыборной кампании в США в России часто говорилось о том, что «наш» Трамп начнет процесс отмены санкций, однако этого не только не произошло – вскоре после избрания Трампа санкционные меры только усилились. Можно ли утверждать, что ровно то же самое произошло бы и в случае победы Клинтон?

– Конечно, некоторая эйфория от избрания Трампа президентом существовала, но в основном это проявлялось на уровне политической массовки. Серьезные политики прекрасно понимали, насколько сложно будет изменить курс США в условиях откровенного нагнетания противостояния с Россией, которое было основой политики в последние годы президентства Барака Обамы. То есть все понимали, что сдвиги будут медленными, постепенными, а перспективы «большой сделки» бесконечно малы. Другой вопрос, что даже по сравнению с наиболее скромными ожиданиями реальность оказалась обескураживающей. В российско-американских отношениях нет не то что положительных сдвигов, но явно идет ухудшение.

Причин в данном случае много, но главные лежат во внутриполитической плоскости. Увы, борьба элит оказалась настолько жесткой, что вопрос об отношениях с Россией, который поначалу мыслился как всего лишь временная «разменная монета», инструмент поддавливания оппонентов, превратился в центральный элемент политики, который приобрел механизм саморазвития и самонакручивания, оказавшийся сильнее, чем политическая логика.

Надежды на то, что Трамп вспомнит о предвыборных обещаниях и начнет диалог с Россией, наивны.

Если только мир не столкнется с новым Карибском кризисом, в ходе которого механизмы политического сдерживания будут восстановлены, а американская элита поймет пределы своих возможностей устанавливать глобальную монополию.

«НиК»: Есть ли вообще в сегодняшнем американском политикуме силы, которые готовы говорить не на языке санкций?

– Вменяемые силы в американской элите есть. Просто они не могут сейчас даже головы поднять – не то что заявить о своем существовании. Такова сила «нового маккартизма». Что, кстати, свидетельствует о глубочайшем, именно институциональном, кризисе в американской политике. И тут все, что может сделать Россия, – ждать: вырулит американская политика из штопора или же этот кризис будет углубляться, побуждая США к большей агрессивности. Вероятно, в Кремле исходят из второго сценария и именно поэтому форсированно восстанавливают механизмы силового сдерживания США, что и продемонстрировало послание президента.

«НиК»: Оправдывает ли себя «азиатский поворот» в нефтяной отрасли? Можно ли оценить текущий баланс между упущенными выгодами в партнерстве с Западом и новыми приобретениями на Востоке?

– Как таковые санкции имеют вторичное отношение к азиатскому развороту в углеводородном экспорте. Интерес к азиатским рынкам возник до введения санкций и был связан с невозможностью расширения присутствия и влияния на европейских рынках, а также с нарастающим уровнем их политизации. Ключевым фактором, который обеспечил усиление позиций России на азиатском направлении, стала резкая активизация военно-силовой политики Москвы на Ближнем и Среднем Востоке, где она стала – впервые с 1984 года – ключевым игроком. Это еще раз подчеркивает теснейшую связь углеводородов и военной силы в различных форматах.

«НиК»: Сформировался ли «портфель» убедительных примеров обхода санкций в нефтяной отрасли? Какие возможности в этом направлении, на Ваш взгляд, еще недостаточно используются?

– Ключевым фактором уязвимости российского нефтегазового комплекса в 2014-2015 годах была кредитно-инвестиционная составляющая. По ней в рамках секторальных санкций и был направлен наиболее мощный удар. Конечно, за прошедшие годы удалось выработать меры противодействия. Однако общая картина такова: после почти каждого маневра российских нефтяников Запад – во всяком случае, некоторые его агрессивные круги – предпринимает меры по закрытию «окон уязвимости». И надо смотреть правде в глаза: возможности Запада по ужесточению санкций в отношении нефтегазовой отрасли далеко не исчерпаны. Особенно в отношении схем, где задействованы партнеры из других стран. Встает естественный вопрос: насколько имеет смысл в нынешних условиях продолжать тактику «времянок»? Особенно учитывая, что Запад уже пытается играть на опережение. Может быть, пришло время для проработки и апробирования некоторых других, более комплексных, инвестиционных схем для отрасли? В конечном счете инвестиционные ресурсы сейчас есть не только на Западе.

Скорее там назревает инвестиционный кризис, который поставит вопрос о спасении активов в надежных продуктах. А нефть, во всяком случае на ближайшие 75 лет, продукт надежный.

«НиК»: Насколько оправдались опасения, что российские компании не смогут заместить западные технологии в таких сферах, как добыча на шельфе, нефтесервис, производство ряда ключевых комплектующих для добычи и переработки? Насколько эффективно было налажено импортозамещение в этих сферах?

– Эти опасения вполне справедливы, тем более что являются продолжением стратегии, которую российские нефтяники исповедовали много лет в рамках концепции «трофейной экономики». Кстати, в нефтянке наиболее ярким представителем такого подхода был Михаил Ходорковский. Основа подхода заключалась в отказе от инвестирования в собственные технологические разработки и ориентации на покупку сервисной части услуг для отрасли, к которой относятся такие подотрасли, как геологоразведка, бурение и прочее, а также новых технологий на внешнем рынке, прежде всего у западных компаний. Ничего необычного в этом нет – стратегия глобального аутсорсинга нефтесервисов и новых технологий была мейнстримом в тогдашнем мире «нефтегазового гламура», где господствовало страшное слово «эффективность», которое в реальном секторе экономики в действительности не означает ничего, но с точки зрения стратегии противостоит слову «развитие». Над этим стоит задуматься.

Если говорить о технологиях, то технологии предпоследнего поколения и поколения «минус два» на рынке доступны в избытке, санкции – слабая помеха нашим нефтяникам к их получению. Но технологии последнего поколения для нас почти недоступны. «Почти» в том смысле, что получить их можно, но, во-первых, при прямом участии государства по «советской» модели, во-вторых, себестоимость их может не соответствовать желаемому уровню, а в-третьих, попытки получить их могут спровоцировать американцев на ужесточение санкций. Иными словами, получение доступа к технологиям последнего поколения может оказаться контрпродуктивным.

Встает вопрос: стоит ли игра свеч? Тут нужно подходить к вопросу очень аккуратно и не гнаться за Китаем, который скупает американские сланцедобывающие активы, часто банкротные, по ценам примерно вдвое больше реальных только для того, чтобы форсированно подготовить себя к роли крупнейшей нефтедобывающей державы. Китаю нужно выйти на этот уровень через 12-15 лет. Стоят ли перед нами такие же задачи, как перед Китаем, особенно по шельфовой арктической нефти? Особенно в нынешней ценовой конъюнктуре? Тут тоже есть над чем сильно задуматься, правда?

Мы находимся в начале пути к воссозданию на национальной базе индустрии нефтесервисов и новых углеводородных технологий. До того момента, как эта индустрия начнет давать серьезную отдачу, у нас есть пять-семь лет.

В наш плюс играют относительно низкие цены на нефть, предбанкротное состояние многих нефтесервисных компаний, общий кризис отрасли. Кстати, покупать нам надо не столько технологии, сколько людей. Причем везде. Как в 1930-е, годы первых пятилеток. В наш плюс играет то, что мы осознали, что санкции – это надолго. Поэтому, пожертвовав пресловутой эффективностью, нам нужно поставить задачу в рамках крупного национального частно-государственного «большого» проекта воссоздать в России весь комплекс отраслей – от машиностроения до отраслевой науки, – обеспечивающих развитие отрасли добычи традиционных и нетрадиционных углеводородов, но с прицелом на глубокую переработку, а не чистый экспорт, новый уровень нефтехимии и экологичность. И это – более чем возможно.

Евстафьев Дмитрий Геннадиевич. Биографическая справка

Дмитрий Евстафьев окончил Московский государственный университет (Институт стран Азии и Африки) по специальности «История», в 1993 году защитил диссертацию кандидата политических наук в Институте США и Канады РАН на тему «Политика США в конфликтах низкой интенсивности в 1980-х – начале 1990-х годов».

В настоящее время – профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна / департамента интегрированных коммуникаций НИУ ВШЭ. Автор десятков научных и публицистических статей, посвященных международным отношениям, проблемам мировой и российской экономики, глобальной безопасности.

Беседовал Николай Проценко